| 29 мая 2012 |
Охота на педофила в отсутствие педофила: датская версия
Одним из фаворитов Канн стала «Охота» датчанина Томаса Винтерберга. Датское кино произвело сенсацию в Каннах 14 лет назад, когда в конкурсе оказались сразу два фильма Догмы-95 — свода правил, придуманных Винтербергом, фон Триером и другими птенцами плодовитой датской киношколы. Правила заинтриговали весь кинематографический мир: снимать только при естественном освещении, ручная камера, ноль спецэффектов, титров, специальной музыки и реквизита — обыгрывайте то, что есть на месте съемки. Догма вернула европейскому экрану естественность, непосредственность, правду характеров. В Каннах Екатерина Митькина встретилась с Томасом ВИНТЕРБЕРГОМ.
Условные ограничения, как водится, дали новый стимул работе кинематографических мозгов. В следующие пять лет датский кинематограф покорит большие и малые фестивали, побьет рекорды в национальном прокате — мало где еще родное кино регулярно побеждает по сборам Голливуд. Тогда, в 1998-м, не отметить датскую новую волну было немыслимо. Но «Идиоты» Ларса фон Триера превышали уровень радикальности, и специальным призом жюри наградили «Торжество. Догма №1» Винтерберга про скандал в благородном семействе. Винтерберг, которому не исполнилось и тридцати, едва не затмил Триера. Но его последующие англоязычные проекты, футуристический «Все о любви» с Шоном Пенном, Хоакином Фениксом и Клер Дэйнс, а также «Дорогая Венди» по сценарию Триера не снискали успеха. И вот возвращение «того самого» Томаса. В «Охоте» занят главный датский артист Мадс Миккельсен, известный как злодей из Бондианы. Его Лукас — чистая душа, отец, с которым классно дружить, и друг, на которого можно положиться. Он воспитатель, и детсадовская малышня в нем души не чает. Его четырехлетняя поклонница и дочка лучшего друга оговаривает Лукаса из сиюминутной обиды. Ее вранье вызывает реакцию почище ядерной. Тут хватает старых дур и начинающих негодяев — подпитать навет. Даже оправдание закона не помогает стереть клеймо монстра. Винтерберг работал с документами из практики детского психолога, случаев, когда фальшивые или навязанные воспоминания подменяют реальные, а детские фантазии без рассуждений принимаются на веру, мол, дети не врут. Винтерберг рискованно развернул острие проблемы в сторону невинно осужденного и оказался понят и востребован. Для нас эта история актуальна как никогда, поскольку педофильский призрак, прокатившись по Европе, дошел волной истерик и до России, хотя и в специфически домашнем варианте, когда оговором занимаются отнюдь не дети.
В фильме не звучит слово «педофилия», а оно здесь уместно?
— Это фильм про паранойю родительства. Будучи сам отцом, я понимаю агрессивность родителей в желании защитить своего ребенка, понимаю страх, как бы с твоим ребенком чего не случилось. Папа маленькой девочки, которая стала причиной скандала, верит безоговорочно детской фантазии, потому что думает, что он знает свою дочь. Девочка ведь не то чтобы сознательно врет, она говорит вещи типа «у воспитателя есть пенис». Лгуньей она становится, когда пытается фантазировать дальше, чтобы соответствовать ожиданиям взрослых, задающих ей наводящие вопросы. Да, в наше время многие дети действительно подвергаются домогательствам, и мне больно это сознавать. Но эта история о невиновном, о жизни, разрушенной в результате того, что кто-то не сумел отличить правду от фантазии.
Отношения между девочкой Кларой и воспитателем кажутся и впрямь построенными на любви.
— Клара находит в воспитателе то, чего не получает от собственных родителей. Они работают или заняты друг другом, ее брат много старше, с ним тоже не поиграешь. Они даже не замечают, когда дочь уходит из дома и слоняется возле супермаркета. А Лукас, который к тому же друг ее отца, выслушивает ее, интересуется ее увлечениями, отводит за руку домой. Она шлет воспитателю любовное послание, а когда тот возвращает его и старается объяснить почему, Клара чувствует себя отвергнутой и говорит, что ненавидит Лукаса и все остальное. Ей в этой истории хуже всех. Лукас, в конце концов, будучи оправдан, может уехать из города, покончить с недоразумением. А девочка остается. И на ней пятно: из ее слов раздули все дело.
Вы как-то обмолвились, что главный герой «кастрирован» современным обществом, что вы имели в виду?
— Эта фигура речи передает образ скандинавского мужчины в целом. Иногда я так его ощущаю, хотя, может, это следствие личных впечатлений. Хотя ко мне недавно приезжали друзья из Англии, и они обратили внимание, как много у нас в Дании таких пар: яркая, эффектная женщина, занимается всеми делами, ведет счета и переговоры по мобильнику, а рядом с ней жалкий помятый забитый мужичонка. Иностранцам смешно, а нам не очень. Вопрос, кто главный, вопрос власти в скандинавских парах на самом деле стоит довольно остро. Возьмем наш фильм: Лукас все время старается вести себя подчеркнуто цивилизованно. Долго не отвечает на побои и оскорбления…
…да, зал зааплодировал, когда он наконец дал сдачи…
— Вот видите, так долго пришлось ждать, когда он ударит в ответ! Настолько сильно он привержен христианским ценностям. Лукас теряет работу и друзей, им помыкает бывшая жена, а он все сносит, терпит, он цивилизованный, верящий в добро. Есть в этом какая-то ирония.
Что же он у вас так медлит?
— Хороший вопрос! Самому любопытно. Я бы на его месте начал драться с обидчиками гораздо раньше.
Вы не думали посеять у зрителя сомнения в невиновности Лукаса?
— Нет, но я понимал, что надо искусно маневрировать, начиная со сценария, чтобы у публики тоже не возникло сомнений. Сам я, признаюсь, далеко не всегда чувствую подтекст и обычно прошу жену прочесть написанные сцены. Я не силен в трактовках, просто стараюсь погрузиться в жизнь персонажа.
Говорят, вы не были уверены насчет финала?
— Правда. Я сомневался. Мы сняли несколько финалов и долго спорили, какой выбрать. Но какие были варианты, не скажу.
Кто стреляет в главного героя на охоте, мы не видим лица, стрелок стоит против солнца?
— Кто стрелял? (Улыбается.) Судьба. Такова уж участь Лукаса.
Насколько эмоционально затратным был для вас процесс съемок?
— Знаете, довольно безболезненным. Я часто сравниваю режиссерскую работу с родами — так вот это было… как это называется? Да, кесарево. И у нас было очень мало времени на монтаж и постпродакшн — семь недель вместо 29. Каннский фестиваль — прекрасное место, оно дает путевку в жизнь замечательным «маленьким», личным фильмам, но и требует от автора жесткой дисциплины. Впрочем, спешка нас, скорее, вдохновила.
Вы еще помните правила Догмы, у истоков которой стояли?
— Да, но больше ими не руководствуюсь. За Догму я больше не в ответе, для меня она закончилась. Я всегда стремился делать что-то чистое, честное. Быть собой. И мне кажется, я продвинулся вперед. Хотя сегодня, смотря фильмы 15-летней давности, я осознаю, что они настоящее зеркало того времени.
Вам хотелось бы вернуться к работе за границей, в Америке?
— Не поверите, каждое утро просыпался в сомнениях: не работать ли, как в Америке или Англии. Снимать ли датскую действительность и датский детсад или сделать сказку в голливудском стиле? И в конце концов понял, что вне родной почвы я многое теряю. Мне нужно находиться дома. Если бы я снимал свои истории за границей, они бы неизбежно стали другими, более метафоричными. Или мне пришлось бы везти с собой людей, с которыми я работаю.
Как сказался на вашей судьбе каннский приз за «Торжество»?
— Верите, сам по себе факт награждения ничего не меняет. Когда картина закончена, ни прибавить, ни убавить, ты ощущаешь, что этот этап твоей жизни полностью, совершенно завершен. Но приз открыл богатые возможности для дальнейшей работы. Кое-что далось мне весьма болезненно. «Все о любви», драматично замечу, весьма дисфункциональный фильм. Но из всего, что я сделал, он наиболее близок моему сердцу.
Ингмар Бергман полагал, что следует знать, что будешь делать дальше, когда еще не закончен нынешний фильм. Вы уже знаете?
— Согласен, когда автора уже законченной картины спрашивают, каковы ближайшие планы, а он начинает говорить, что, мол, ищет, читает сценарии, это неправильно. Я хочу экранизировать пьесу «Коммуна», которую ради эксперимента поставил в Венском театре. Это о коммуне, похожей на ту, где я рос в 1970-е, и которая закончила свои дни в 80-е, потому что сошла на нет традиция тех отношений, той любви, которая, вероятно, восходит к движению хиппи. Театральная постановка казалась авантюрой — Венская сцена довольно академичное место, но у «Коммуны» были аншлаги.
No comments:
Post a Comment