Обманчивое, но все же устойчивое. F. Nietzsche. Omenesc, prea omenesc

Подобно тому, как, переходя через пропасть или глубокую реку по доске, мы нуждаемся в перилах не для того, чтобы опереться на них – ибо они тотчас же рухнули бы вместе с нами, - а для того, чтобы обнадежить зрение, - так и, будучи юношей, нуждаешься в таких людях, которые бессознательно оказывают нам услугу этих перил. Правда, они не помогли бы нам, если бы мы захотели действительно опереться на них в минуту большой опасности, но они дают успокоительное сознание близкой защиты (например, отцы, учителя, друзья, каковыми они все по обыкновению и являются).

hegel-hoderlin

http://www.youtube.com/watch?v=_jG96Ae8S54

Cealaltă viață a lui Friedrich Hölderlin

Enigma jumătății întunecate a vieții lui Friedrich Hölderlin nu a fost niciodată lămurită pe deplin. Speculațiile psihiatrilor, psihanaliștilor și neurologilor din secolul trecut nu au adus un plus de lumină în acest caz absolut tulburător din istoria literaturii germane și universale. Schizofrenie, demență precoce și tulburare verbală acută sunt diagnosticele frecvente puse de diverși specialiști care s-au ocupat de dosarul marelui poet romantic german. Unii istorici literari au sugerat că nebunia poetului nu a fost reală, ci artificială, teatrală, generată de teama poetului de a fi arestat din cauza criticilor pe care le adusese prințului elector care conducea statul german în care își ducea existența. Este o interpretare  complet aberantă, dacă te gândești că poetul ar fi putut juca rolul nebunuluitimp de 40 de ani: cum să-ți irosești viața matură și să-ți risipești toate calitățile jucând scena nebuniei absolute atâta amar de timp? 

Biografia oficială și schematică a lui Friedrich Hölderlin sună așa: poetul s-a născut în 1770, în același an cu Hegel și Beethoven, în localitatea Lauffen am Neckar, parte a ducatului Wurtemberg. Rămâne orfan de tată la doi ani. Studiază teologia la Tubingen, avându-i drept colegi și prieteni pe Friedrich Hegel și Friedrich Wilhelm Joseph Schelling (cu 5 ani mai tânăr decât el), urmând ca la finalul studiilor să devină preot. Revoluția franceză, care-l surprinde la colegiu, are un mare ecou în mintea sa. După terminarea studiilor, spre surprinderea familiei, renunță la cariera teologică, deoarece nu găsea argumente în favoarea religiei creștine, devenind profesor privat. Se îndrăgostește de una dintre elevele sale, Susanne Gontard, soția angajatorului său, motiv pentru care este concediat. Călătorește în Franța și Elveția și își scrie opera de căpătâi, romanul poetic Hyperion. La întoarcerea în țară, în 1802, se declanșează boala sa.  În 1805, familia decide să-l încredințeze unei clinici pentru boli mintale. Un an mai târziu, la sfatul medicilor care nu-i dădeau  prea mulți ani de trăit, familia îl încredințează în grija unui tâmplar. Va locui cu familia acestuia până la moartea sa, în 1843.

Proză din cealaltă viață, volum apărut la Editura Compania în 2002, adună toate textele scrise de poetul german după 1802, an în care s-a declanșat suferința sa. Este vorba de scrisorile către mama și frații săi, câteva poezii, texte scrise de oameni care l-au cunoscut în anii suferinței, schița primei încercări biografice holderliniene, diverse texte scrise de prietenii și admiratorii care l-au vizitat în anii de suferință ș.a.  Scrisorile către mama sa ocupă cea mai mare parte din volum, fiind dovezile cele mai limpezi ale felului în care au fost afectate sensibilitatea și mintea lui Hölderlin: epistolele sunt seci și inexpresive, aproape oficiale, foarte scurte. De o stranie frumusețe, în ciuda schematismului, este ultima epistolă pe care i-a adresat-o mamei sale: “Iertați-mă, preaiubită mamă, dacă nu mă pot face în întregime înțeles de dumneavoastră. Vă repet respectuos ceea ce am avut cinstea să vă pot spune. Îl rog pe bunul Dumnezeu, spun eu ca învățat, să vă fie și dumneavoastră sprijin în toate, ca și mie. Purtați-mi de grijă. Timpul se scurge negreșit și e atoatemilostiv. Până atunci, Al voastru fiu preasupus, Friedrich Holderlin” (1827). Semnează unele texte cu numele Scardanelli/Skardanelli (anagramare a cuvântului Alexandria, orașul bibliotecii perfecte, după care a tânjit întotdeauna – este interpretarea lui Alain Préaux). Unul dintre admiratorii săi, poetul și biograful său Wilhelm Waiblinger notează, undeva, aceste tulburătoare cuvinte pe care Holderlin le-a rostit într-un scurt moment de luciditate:  Abia acum înțeleg omul, când trăiesc departe de el și în singurătate! (pag. 85).

Un poem scris în 1808:

Ce este viața omului?

Ce este viața omului? O imagine a divinității.

Cum sub cer preumblându-se muritorii cu toții

Eu îl văd pe acesta. Parcă citind însă, ca

Într-o scriptură îmită nemărginirea și bogăția.

Oameni. Este cerul candid

Oare bogat? Asemenea florilor sunt

Norii argintii.

De acolo însă plouă

Roua și mai umedul. Dacă însă

Albastrul, candidul este șters,

Opacitatea care seamană cu marmura

pare, ca minereul.

Semn de bogăție. (pag. 28-29)

***

   Selecția textelor și  adnotarea lor aparțin  universitarului belgian  Alain Préaux, iar versiunea  românească a fost făcută de Irina Airinei, îngrijită de Hans Herbert Gruenwald şi Adina Kenereș și prefaţată de Andrei Corbea.

Cântecul destinului

În lumină înaltă umblaţi
Pe un dulce tărâm, fericite voi, Genii!
Strălucite, zeieşti adieri
Uşor vă ating,
Ca degetele femeii la harpă
Sfintele strune.

Fără ursită, precum adormitul
Copil, respiră Cereştii;
Cast ocrotit
Într-un mugur de rând
Înfloreşte de-a pururea
Spiritul lor,
Iar ochii, preafericiţii,
Privesc în tăcută
Pe veci claritate.

Ci nouă nu ni-e lăsată
În niciun loc alinarea,
Se petrec şi se surpă
Chinuiţi muritorii,
Orbeşte zvârliţi
Dintr-un ceas în altul,
Ca apa din piatră
În piatră căzând,
Mereu în abisu-ndoielii.

(traducere Ștefan Augustin Doinaș)

pericolele luptei

“Lupta care se duce impotriva nefilosofiei totalitarului cuprinde in sine o mare primejdie: adversarul impotriva caruia eu lupt imi pune cu sila in mana arme nepotrivite cu felul meu de a gandi. In lupta impotriva spiritului inerent modului de gandire violent, sententios, atitudinea funciarmente libera, comunicativa poate ajunge in situatia de a nu mai ramane toleranta in fata totalei intolerante.

In dorinta de a comunica, ea se vede de fapt plasata in fata unei rupturi a comunicarii, atunci cand celalalt se fereste in mod constant, tace, vorbeste despre altceva, deviaza, triseaza.

Adversarul isi impune prin constrangere metodele sale de lupta. Prin intermediul lor se schimba fiinta combatantilor insisi. Libertatea va pierde lupta chiar si atunci cand va obtine victoria, daca va lasa ca aceasta schimbare sa se petreaca in ea insasi.

Ideea luptei cavaleresti conserva legatura dintre combatanti cand acestia respecta norme comune. Lupta totala vede insa in adversari doar prosti, mistificatori, raufacatori, obligandu-i pe acestia sa aplice asemenea categorii functionarilor totalitatii. Lupta totala nu cunoaste nicio indatorire care sa purceada de la o instanta supraordonata comunitatii.

Ruptura care se produce astfel intre oameni are consecinte groaznice: se revine in mod inevitabil la starea de lupta pentru existenta a fiarelor.”

(“Sarcina filosofiei in prezent”, Karl Jaspers)

despre cele ce deschid drumul totalitarismului

"O sarcina importanta a reflexiei filozofice este aceea de a deveni capabila sa observe aceste forte care de fapt chiar ele vor sa o suprime si sa o nimiceasca, aceste forte care se prezinta atat de ademenitor, aceste forte ce actioneaza atat de indirect, ascund in ele adevarul si il rastalmacesc mereu, acapareaza atitudini remarcabile. Le putem numi luciferice, intrucat lipsa lor totala de loialitate, capabila de orice, poate straluci prin spirit, mai cu seama in poezie si arta, printr-o putere de expresie adecvata, dar in acelasi timp incetasotoare. Ele pot constringe printr-un cinism extrem, fie sa se dezlantuie in mitul naturalist al unei vitalitati neingradite, in terminologia salbatica a terifiantului sau in limbajul unei veridicitati radicaliste. La baza se afla viciul minciunii, care si adevarul il foloseste in favoarea acesteia. Ele folosesc intelectul pentru a distruge ratiunea. Ele reclama libertatea pentru a suprima orice libertate. Lipsa de onestitate rastalmaceste sensul cuvantului si face neveridica insasi limba, deoarece ea vorbeste fara a comunica, pentru a trage pe sfoara. Ea stimuleaza dar cu ajutorul unei tehnici strunite duce la neant, unde lipsa de ganduri laolalta cu spaima in fata imensitatii ne face gata de supunere. Toate aceste aspect sunt ca niste exercitii pregatitoare in vederea abandonarii noastre totalitarismului. Sarcina filosofiei este de a combate aceste forte cu mijloace spirituale. Libertatea de gandire va fi dobandita de fiecare dintre noi numai printr-o permanenta victorie asupra acestor adversari, in noi insine si in confruntarile publice.” 

(“Sarcina filosofiei in prezent”, Karl Jaspers)

Томас Винтерберг: Я бы на месте героя начал драться гораздо раньше

29 мая 2012

Охота на педофила в отсутствие педофила: датская версия

Одним из фаворитов Канн стала «Охота» датчанина Томаса Винтерберга. Датское кино произвело сенсацию в Каннах 14 лет назад, когда в конкурсе оказались сразу два фильма Догмы-95 — свода правил, придуманных Винтербергом, фон Триером и другими птенцами плодовитой датской киношколы. Правила заинтриговали весь кинематографический мир: снимать только при естественном освещении, ручная камера, ноль спецэффектов, титров, специальной музыки и реквизита — обыгрывайте то, что есть на месте съемки. Догма вернула европейскому экрану естественность, непосредственность, правду характеров. В Каннах Екатерина Митькина встретилась с Томасом ВИНТЕРБЕРГОМ.

Условные ограничения, как водится, дали новый стимул работе кинематографических мозгов. В следующие пять лет датский кинематограф покорит большие и малые фестивали, побьет рекорды в национальном прокате — мало где еще родное кино регулярно побеждает по сборам Голливуд. Тогда, в 1998-м, не отметить датскую новую волну было немыслимо. Но «Идиоты» Ларса фон Триера превышали уровень радикальности, и специальным призом жюри наградили «Торжество. Догма №1» Винтерберга про скандал в благородном семействе. Винтерберг, которому не исполнилось и тридцати, едва не затмил Триера. Но его последующие англоязычные проекты, футуристический «Все о любви» с Шоном Пенном, Хоакином Фениксом и Клер Дэйнс, а также «Дорогая Венди» по сценарию Триера не снискали успеха. И вот возвращение «того самого» Томаса. В «Охоте» занят главный датский артист Мадс Миккельсен, известный как злодей из Бондианы. Его Лукас — чистая душа, отец, с которым классно дружить, и друг, на которого можно положиться. Он воспитатель, и детсадовская малышня в нем души не чает. Его четырехлетняя поклонница и дочка лучшего друга оговаривает Лукаса из сиюминутной обиды. Ее вранье вызывает реакцию почище ядерной. Тут хватает старых дур и начинающих негодяев — подпитать навет. Даже оправдание закона не помогает стереть клеймо монстра. Винтерберг работал с документами из практики детского психолога, случаев, когда фальшивые или навязанные воспоминания подменяют реальные, а детские фантазии без рассуждений принимаются на веру, мол, дети не врут. Винтерберг рискованно развернул острие проблемы в сторону невинно осужденного и оказался понят и востребован. Для нас эта история актуальна как никогда, поскольку педофильский призрак, прокатившись по Европе, дошел волной истерик и до России, хотя и в специфически домашнем варианте, когда оговором занимаются отнюдь не дети.

 В фильме не звучит слово «педофилия», а оно здесь уместно?

— Это фильм про паранойю родительства. Будучи сам отцом, я понимаю агрессивность родителей в желании защитить своего ребенка, понимаю страх, как бы с твоим ребенком чего не случилось. Папа маленькой девочки, которая стала причиной скандала, верит безоговорочно детской фантазии, потому что думает, что он знает свою дочь. Девочка ведь не то чтобы сознательно врет, она говорит вещи типа «у воспитателя есть пенис». Лгуньей она становится, когда пытается фантазировать дальше, чтобы соответствовать ожиданиям взрослых, задающих ей наводящие вопросы. Да, в наше время многие дети действительно подвергаются домогательствам, и мне больно это сознавать. Но эта история о невиновном, о жизни, разрушенной в результате того, что кто-то не сумел отличить правду от фантазии.

Отношения между девочкой Кларой и воспитателем кажутся и впрямь построенными на любви.

— Клара находит в воспитателе то, чего не получает от собственных родителей. Они работают или заняты друг другом, ее брат много старше, с ним тоже не поиграешь. Они даже не замечают, когда дочь уходит из дома и слоняется возле супермаркета. А Лукас, который к тому же друг ее отца, выслушивает ее, интересуется ее увлечениями, отводит за руку домой. Она шлет воспитателю любовное послание, а когда тот возвращает его и старается объяснить почему, Клара чувствует себя отвергнутой и говорит, что ненавидит Лукаса и все остальное. Ей в этой истории хуже всех. Лукас, в конце концов, будучи оправдан, может уехать из города, покончить с недоразумением. А девочка остается. И на ней пятно: из ее слов раздули все дело.

 Вы как-то обмолвились, что главный герой «кастрирован» современным обществом, что вы имели в виду?

— Эта фигура речи передает образ скандинавского мужчины в целом. Иногда я так его ощущаю, хотя, может, это следствие личных впечатлений. Хотя ко мне недавно приезжали друзья из Англии, и они обратили внимание, как много у нас в Дании таких пар: яркая, эффектная женщина, занимается всеми делами, ведет счета и переговоры по мобильнику, а рядом с ней жалкий помятый забитый мужичонка. Иностранцам смешно, а нам не очень. Вопрос, кто главный, вопрос власти в скандинавских парах на самом деле стоит довольно остро. Возьмем наш фильм: Лукас все время старается вести себя подчеркнуто цивилизованно. Долго не отвечает на побои и оскорбления…

…да, зал зааплодировал, когда он наконец дал сдачи…

— Вот видите, так долго пришлось ждать, когда он ударит в ответ! Настолько сильно он привержен христианским ценностям. Лукас теряет работу и друзей, им помыкает бывшая жена, а он все сносит, терпит, он цивилизованный, верящий в добро. Есть в этом какая-то ирония.

 Что же он у вас так медлит?

— Хороший вопрос! Самому любопытно. Я бы на его месте начал драться с обидчиками гораздо раньше.

 Вы не думали посеять у зрителя сомнения в невиновности Лукаса?

— Нет, но я понимал, что надо искусно маневрировать, начиная со сценария, чтобы у публики тоже не возникло сомнений. Сам я, признаюсь, далеко не всегда чувствую подтекст и обычно прошу жену прочесть написанные сцены. Я не силен в трактовках, просто стараюсь погрузиться в жизнь персонажа.

 Говорят, вы не были уверены насчет финала?

— Правда. Я сомневался. Мы сняли несколько финалов и долго спорили, какой выбрать. Но какие были варианты, не скажу.

Кто стреляет в главного героя на охоте, мы не видим лица, стрелок стоит против солнца?

— Кто стрелял? (Улыбается.) Судьба. Такова уж участь Лукаса.

 Насколько эмоционально затратным был для вас процесс съемок?

— Знаете, довольно безболезненным. Я часто сравниваю режиссерскую работу с родами — так вот это было… как это называется? Да, кесарево. И у нас было очень мало времени на монтаж и постпродакшн — семь недель вместо 29. Каннский фестиваль — прекрасное место, оно дает путевку в жизнь замечательным «маленьким», личным фильмам, но и требует от автора жесткой дисциплины. Впрочем, спешка нас, скорее, вдохновила.

 Вы еще помните правила Догмы, у истоков которой стояли?

— Да, но больше ими не руководствуюсь. За Догму я больше не в ответе, для меня она закончилась. Я всегда стремился делать что-то чистое, честное. Быть собой. И мне кажется, я продвинулся вперед. Хотя сегодня, смотря фильмы 15-летней давности, я осознаю, что они настоящее зеркало того времени.

 Вам хотелось бы вернуться к работе за границей, в Америке?

— Не поверите, каждое утро просыпался в сомнениях: не работать ли, как в Америке или Англии. Снимать ли датскую действительность и датский детсад или сделать сказку в голливудском стиле? И в конце концов понял, что вне родной почвы я многое теряю. Мне нужно находиться дома. Если бы я снимал свои истории за границей, они бы неизбежно стали другими, более метафоричными. Или мне пришлось бы везти с собой людей, с которыми я работаю.

 Как сказался на вашей судьбе каннский приз за «Торжество»?

— Верите, сам по себе факт награждения ничего не меняет. Когда картина закончена, ни прибавить, ни убавить, ты ощущаешь, что этот этап твоей жизни полностью, совершенно завершен. Но приз открыл богатые возможности для дальнейшей работы. Кое-что далось мне весьма болезненно. «Все о любви», драматично замечу, весьма дисфункциональный фильм. Но из всего, что я сделал, он наиболее близок моему сердцу.

 Ингмар Бергман полагал, что следует знать, что будешь делать дальше, когда еще не закончен нынешний фильм. Вы уже знаете?

— Согласен, когда автора уже законченной картины спрашивают, каковы ближайшие планы, а он начинает говорить, что, мол, ищет, читает сценарии, это неправильно. Я хочу экранизировать пьесу «Коммуна», которую ради эксперимента поставил в Венском театре. Это о коммуне, похожей на ту, где я рос в 1970-е, и которая закончила свои дни в 80-е, потому что сошла на нет традиция тех отношений, той любви, которая, вероятно, восходит к движению хиппи. Театральная постановка казалась авантюрой — Венская сцена довольно академичное место, но у «Коммуны» были аншлаги.

The Tyger. William Blake

Tyger! Tyger! burning bright In the forests of the night, What immortal hand or eye Could frame thy fearful symmetry? In what distant deeps or skies Burnt the fire of thine eyes? On what wings dare he aspire? What the hand dare sieze the fire? And what shoulder, & what art. Could twist the sinews of thy heart? And when thy heart began to beat, What dread hand? & what dread feet? What the hammer? what the chain? In what furnace was thy brain? What the anvil? what dread grasp Dare its deadly terrors clasp? When the stars threw down their spears, And watered heaven with their tears, Did he smile his work to see? Did he who made the Lamb make thee? Tyger! Tyger! burning bright In the forests of the night, What immortal hand or eye Dare frame thy fearful symmetry?

Tigru, Tigru, arzând grozav În codrul nopţii suav, Ce mâini, ce ochi din vecie Îţi scriu cumplita simetrie? Din ce bolţi sau joase văi Vin flăcări în ochii tăi? Ce aripi cutează locul Şi ce mâini s-atingă focul? Cine, cum ştiu-nnoda Fibrele-n inima ta? Iar când a-nceput a bate Ce braţe, ce glezne-ncordate? Ce ciocan, ce lanţ ţi-a scos Creierul din jarul gros? Ce pumn pe ce nicovală Izbind teroarea mortală? Când aştrii-şi frâng lancea-n zbor Spălând ceru-n plânsul lor, Îşi atinge-n tine ţelul, Zâmbind, cel ce-a făcut Mielul? Tigru, Tigru, arzând grozav În codrul nopţii suav Ce mâini, ce ochi de vecie Îţi scriu cumplita simetrie? Trad. Ştefan Augustin Doinaş

Tigru, Tigru, foc de febre, Între negrele tenebre, Ce urgie-ţi dete ţie Cea cumplită simetrie? Unde-i cerul, unde-i hăul Ce se-aprinse-n ochiul tăul? Care zmeu zbură aiure Focul focului să-ţi fure? Care umăr, care minte Inima-ţi urzi fierbinte? Şi când inima-ţi bătut-a, Groaza groazelor născut-a? Care lanţ, care barosu, Creier din cuptor ţi-au scosu? Care, care nicovală Îndrăzni să-l ia în poală? Fuştile când le lăsară Stelele, şi-apoi udară Raiu-n plâns, zâmbit-au El? El, care-au facut pre Miel? Tigru, Tigru, foc de febre, Între negrele tenebre, Ce urgie-ţi dete ţie Cea cumplită simetrie? traducere de Paul Abucean